На определенном этапе развития
товарно-денежных отношений в деревне возникает борьба между крестьянами
и сельскими торговцами за обладание прибавочной стоимостью.
"Нерациональная", с точки зрения Макса Вебера, деятельность сельских
торговцев была часто связана с кабальным кредитом. В борьбе с ними
крестьяне организовывались в кооперативы, стремясь удержать в своих
руках посредничество и выдачу кредита. Важную роль при этом играла
просветительская деятельность сельской интеллигенции, направлявшая
крестьянскую стихию в кооперативное русло. Поэтому в общественной мысли
многих стран, находящихся на определенной стадии развития аграрного
капитализма, возникла идея о противоположности земледельческого труда и
торговой деятельности. Решающее значение в этой борьбе за
обладание прибылью имела форма ссыпки (реализации) сельскохозяйственной
продукции. Если это дело оставалось в руках торговцев, то крестьяне не
могли покончить с зависимостью от них даже при нормальном развитии
остальных видов кооперации. Поэтому крестьяне и сельская интеллигенция
пробовали использовать для реализации своей проду-кции кооперативы или
другие общественные учреждения. В России того времени это называлось
"общественной ссыпкой". Однако именно в этом деле более всего
требовались опыт, гибкость организации, информационная сеть, личные
связи и т. д. Как правило, попытки сельской интеллигенции и
кооператоров организовать общественную ссыпку не могли выйти из рамок
"торга самураев" (т.е. носили дилетантский характер и не отличались
любезным отношением к клиенту), а потому были обречены на крах. Однако бывает, что война ставит
"торг самураев" в благоприятные условия. В военной обстановке возникают
интендантские поставки, т.е. крупный и стабильный рынок
сельскохозяйственной продукции, поддерживаемый казной. Кроме того
необходимость максимального использования производительных сил страны и
общественное воодушевление ставят скупщиков в неловкое положение. В
результате кооперативы находят возможность расширить свою долю в
торговле сельскохозяйственной продукции. Типичным примером этого
является формирование "продовольственно-контрольной системы (Шоку-кан-сей)"
реализации риса в Японии во время войны с Китайской республикой в 30-х
годах ХХ века. Вплоть до 1920-х годов японская торговля рисом имела
много общего с хлебной торговлей в дореволюционной России. В Японии
1931 г. торговцы реализовали около 75% риса, а кооперативы — около 25%.1 Сельские
посредники рисоторговцев обходили крестьянские дворы и скупали рис.
Даже в 1939 г., накануне запрещения свободной торговли рисом, в стране
насчитывалось более 20 тыс. таких посредников.2 Крупные рисоторговцы
производящих префектур обычно занимались и торговлей удобрением, и
ростовщичеством.3
Осенью бед-няки спешили продать рис, весной брали его в долг. Крестьяне
приобретали удобрения в счет будущего урожая. Поворотным пунктом аграрной
политики японского правительства послужила мировая депрессия 1929-1933
гг., в борьбе с которой оно, взяв за образец опыт соседа-противника
(СССР), провело в жизнь "План возрождения деревни" и "Пятилетку
распространения производительных кооперативов". Коллективистское
направление в решении продовольственного вопроса укрепилось во время
упомянутой войны с Китаем. К началу японо-американской войны (1941 г.)
сложилась продовольственно-контрольная система, которая покоилась на
трех принципах: (1) Государственная монополия на торговлю рисом (в
Японии накануне Второй мировой войны около 55% риса производилось на
рынок,4
реализация которого была монополизирована государством). (2) Единый
канал распределения риса, состоящий исключительно из государственных
предприятий и общественных организаций. (3) Ценовая система с
"обратными ножницами": правительственные заготовительные цены были выще
продажных.5
Итак, то, о чем когда-то мечтало Временное правительство в России, было
осуществлено в Японии в 1930-1940-х гг. Японская
продовольственно-контрольная система представляет собой крайнюю форму
огосударствления хлебной торговли в рамках капитализма и поэтому может
служить эталоном при сравнении продовольственных систем различных
стран. Эта система представляет интерес, не только потому что
сохранилась до сих пор и не позволяет японскому правительству
либерализовать импорт риса, но и потому что она родилась и выросла в
условиях складывания монопольной роли Центрального союза
сельскохозяйственных коопераций (Но-Кио) в
социально-политической жизни японской деревни. Без знания своеобразной
роли Но-Кио невозможно понять сорокалетнюю монополию власти японской
Либерально-демократической партии. Возможно, анализ японской
продовольственно-контрольной системы был бы гораздо интереснее для
русских читателей, чем рассмотрение неудачного опыта государственного
капитализма на своей родине. К сожалению, это не входит в задачу данной
работы. Отметим лишь, что войны часто создают благоприятные условия для
общественной реализации хлеба, хотя уровень достижений в этом деле в
разных странах весьма различен. Российская система заготовки хлеба
во время Первой мировой войны могла сформироваться быстро и дешево
именно благодаря конверсии общественной ссыпки, организованной
земствами и кооперативами, в военно-интендантскую систему. Однако до
сих пор историки обращали мало внимания на организационный аспект этого
дела. Классическая книга Н. Д. Кондратьева по этой проблеме Рынок
хлебов и его регулирование во время войны и революции (М., 1922),
наверное, по причине того что она написана после победы большевизма,
ограничивала свою задачу только анализом мероприятий по заготовке хлеба
и регулированию хлебного рынка и не освещала организационного аспекта
этой проблемы. Этот пробел в работе Кондратьева может быть заполнен
другими исследованиями, например, трудом Всероссийского земского союза Организация
заготовки хлебов в Tамбовской губернии (1917), составленным под
редакцией А. Чаянова.6 Шестидесят три года спустя после
издания работы Кондратьева вышла в свет монография Т.М. Китаниной Война,
хлеб и революция (Продовольственный вопрос в России. 1914 - октябрь
1917 г.) (Л., 1985). Автор этой немаловажной работы, исходя из
классической дихотомии "государство и рынок", недооценивает значение
организационных проблем. Создается впечатление, что якобы оптимальная
экономическая политика во время тотальной войны должна быть основана на
максимальном расширении государственного регулирования рынка, например,
государственной монополии хлеба, карточной системе и т.д. Тут заметна
идеализация (вслед за В.И. Лениным) немецкой системы организации
тотальной войны. Однако для того, чтобы ввести карточную систему в
городах, городская жизнь должна быть высоко организована, например, в
форме уличных комитетов или домкомов горожан, что трудно было ожидать в
России. Учитывая большое значение субъективных факторов в формировании
экономической политики, автор данной статьи предлагает другой подход,
который исходит из того, что правительственные и общественные
предприятия формируют организационную инфраструктуру и последняя, в
свою очередь, порождает соответствующую экономическую политику. В
данном случае понятие "инфраструктура" многозначно, из него не
исключаются ни накопленный опыт, ни технология, ни даже менталитет
участвующих в деле людей. Правда, любая тотальная война
требует, чтобы воюющие правительства адаптировались к объективным
условиям, независимо от готовности инфраструктур. В этом плане полезен
и подход Китаниной. Но, с другой стороны, почему, например, в России во
время Первой мировой войны правительственные твердые цены были введены
только на сельскохозяйственную продукцию, но их не было для заготовки
промышленных товаров ? Причем, несмотря на то, что современники хорошо
сознавали, что недовольство крестьян этой несправедливостью стало одной
из причин кризиса в заготовке хлеба. Причина проста — в русской деревне
существовала организационная инфраструктура для регулирования цен на
производимую продукцию в лице земств и кооперативов, а в промышленном
секторе ее не было. Хотя многие понимали, что отсутствие твердых цен на
промышленные товары может сыграть для царского режима роковую роль, но
все-равно "на нет и суда нет".