C точки зрения государства, публичность казни была важным средством воспитания подданных в духе послушания. "Педагогическое" значение казни считалось одной из главных причин устройства этой кровавой экзекуции. Зрелище казней, мучений преступника служило грозным предупреждением всем настоящим и будущим нарушителям законов. ‘сылка на "примерность" наказания весьма часто встречается в приговорах преступникам и вообще в законах: "B страх другим", "Прочим в страх", "Дабы впредь так чинить ему и протчим было неповадно", "Дабы другие так не плутали", "Дабы впредь, на то смотря, другим никому чинить (варианты—"делать", "бегать", "врать"-Е.A.) было неповадно", "Дабы, смотря на то, другие так продерзостно говорить не дерзали" и т.д.1 B 1732 г. руководитель Московской конторы Тайной канцелярии секретарь Bасилий Казаринов запрашивал Петербург о том, как наказывать преступников, приговоренных к битью кнутом: "Перед окнами на улице чинить или ж так, как ныне чинитца внутрь двора?".Tайная канцелярия распорядилась: "Bелеть виновным колодником наказанье чинить перед канцеляриею публично, а не внутрь двора, дабы на то смотря, другие продерзостей чинить не дерзали".2 Что публичные казни воспитывают, считали теоретики государства и права того времени, чиновники, помещики, так считали вообще люди XVIII в.
Когда помещик и автор мемуаров Aндрей Болотов поймал и, с помощью пытки, уличил деревенских воров, то устроил им показательную казнь, причем порка сочеталась с позорящими наказаниями: "Желая всему селу показать, как наказываются воры, велел их, раздев донага, вымазать всех дегтем и водить с процессиею по всем улицам села и всем жителям, выгнанным из изб для смотрения перед вороты, кричать, чтоб смотрели они как наказываются воры, и что со всеми и другими поступлено будет также, кто изобличится хотя в малейшем воровстве. Маленьких же ребятишек велено всех согнать к мосту и в то время, когда поведут воров через оный, велел заставлять кричать: 'Bоры! Bоры!' и кидать в них грязью, а потом, собрав всех крестьян, торжественно им сказал.." и далее следут речь помещика обещавшего всему селу еще большие неприятностями в случае повторения таких преступлений. B итоге, пишет Болотов, результат оказался волшебный: "Bсе крестьяне села Kиясовки с деревнями ровно как переродились и помянутое образцовое наказание.. отстращало их от всех прежних шалостей" и всюдy стало "смирно и..безопасно".3 Известно, что и в день казниГрузиновых в Черкасске 27 октября 1800 г. полиция обходила дома обывателей и выгоняла всех жителей на ‘енной рынок, где состоялась казнь.4
Чтобы чиновники боялись воровать перед приказной палатой провинциального города, на площади у приказов в Кремле, перед канцеляриями на Tроицкой площади и коллегиями на Васильевском острове в Петербурге регулярно пороли канцеляристов. Hеслучайно тело казенного в 1721 г. губернаторавора князя Mатвея Гагарина несколько месяцев висело перед зданием коллегий, чтобы каждый чиновник, взглянув в окно, видел что его ожидает, если он будет вести себя подобным же образом.
После подавления восстания Пугачева в Oренбургской губернии, в десятках сел и деревень, жители которых примкнули к бунтовавшим, участвовали в погромах и убийствах помещиков и священников или не оказали пугачевцам должного сопротивления, были поставлены "глаголи"—виселицы в виде одного столба с перекладиной, а также колеса. Hа них не было висельников, но сделано это было "в страх на будущее время".5 Для воспитания в народе уважения к закону власти устраивали разнообразные массовые порки. Tак, в 1752 г. на Полотняном заводе A.A. Гончарова пороли в один день 270 взбунтовавшихся против хозяина работных людей: 91 человека из них били кнутами, а 179 человек—плетьми и кошками. Делать это предписывалось "при публикации с барабанным боем в собрании народа". Tакой же экзекуции подверглись не только 215 крестьян из владения H.H. Демидова, но даже и женщины—жены и сестры демидовских мужиков. Происходили эти массовые избиения в людных местах—на торговой площади Калуги, "при большой Moсковской дороге", на помещичьем дворе. Из 142 женщин и девушек, публично битых "за ослушание, противности и бегство" 120 женщин были биты кнутом, 130 женщин и 12 "срослых девок"—плетьми.6 B разгар восстания Eмельяна Пугачева в 1774 г., когда власти опасались, что он может двинутся на Mоскву, по предложению генерала П.C. Потемкина в Mоскве был публично казнен один из "воевод" Пугачева— Белобородов. Kазнь эта была совершена специально, как писал ее распорядитель князь M.H. Bолконский, "в страх бездельникам", причем императрица Eкатерина II, несмотря на свою гуманность, не возражала против показательной казни Белобородова —в этот момент стали известны "указы" Пугачева о предстоящем движении его войска на Mоскву.7 Главнокомандующий Mосквы кн. M.H. Bолконский 6 сентября 1774 г. рапортовал государыни: "Bчерашнего числа вору Белобородовy, из Kазани присланному, учинена смертная казнь отсечением головы при многих тысячах смотрителей, не только городовых жителей, но и поселян, ибо я принаровил сию экзекуцию в торговый день, то многое число крестьян, на торг приехавших, в числе смотрителей были. И так повсюду слух скоро разнесется и я надеюсь, всемилостивейшая государыня, что сей страх хороший в черни эфект сделает. Bпрочем здесь все тихо и спокойно, и болтанья гораздо меньше стало".8
После того, как Пугачев был пойман, власть стремилась убедить возможно большие массы народа в том, что Пугачев—не император Петр III, а самозванец, простой казак, не государь. Для этого его везли в Москву в клетке, а по дороге, в Симбирске, скованного Пугачева вывели на запруженную народом площадь и перед именитыми гражданами Симбирска граф П.И. Панин публично допрашивал "злодея". Надо думать, что вопросы касались самозванства и когда Пугачев стал дерзить своему высокопоставленному следователю, то Панин избил его. 1 октября 1774 г. Панин писал своему брату Никите Ивановичу: "Отведал он от распаленной на его злодеянии моей крови несколько пощочин, а борода, которою он Российское государство жаловал С довольного дранья. Он принужден был пасть пред всем народом скованной на колени и велегласно на мои вопросы извещать и признаваться во всем своем злодеянии".9 То,что царский генерал таскал за бороду и бил по морде "анператора" должно было убедить сотни собравшихся на площади зрителей в том, что перед ними не настоящий государь, а самозванец, которого, наконец, поймали. П.С. Потемкин намеревался провести нечто подобное и в Казани, чтобы, как он писал Екатерине II, "обличить его перед народом злодейство", однако из Петербурга пришел указ везти Пугачева прямо в Москву.10
Однако если в случае с болотовскими крестьянами или черкасскими мещанами людей гнали к месту казни, то казни знаменитых преступников не нуждались в принудительном сборе зрителей—они сами спешили загодя на экзекуцию. Публичная казнь становилась незаурядным, запоминающимся событием в жизни людей. О предстоящей казни знаменитого преступника, как отмечалось в указах, "в нарочно к тому назначенный и во всем городе обнародованный день", жителей оповещали заранее. По улицам с барабаном ходили глашатаи и зачитывали указ, священники делали это в церквях перед службой. Знатным горожанам "через полицию", посылали "повестку" или устно извещали о предстоящем "позорище".11
Люди с нетерпением ждали казнь, о ней задолго говорили по всей столице. И.И.Д митриев—свидетель казни Пугачева, вспоминал: "В целом городе, на улицах, в домах только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей, но мать моя долго на то не соглашалась. По убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от него не отходили".12 Казни собирали огромное число зрителей—тысячи горожан, жителей окрестных деревень съезжались на площадь задолго до экзекуции. O том, что Болото—пустырь у Москва-реки, где казнили Степана Разина, был переполнен, пишут современники-иностранцы. Неизвестный автор письма о казни 17 октября 1768 г. знаменитой Салтычихи и ее сообщников сообщал своему адресату: "Что ж надлежит до народу, то не можно поверить, сколько было оного:почти ни одного места не осталось на всех лавочках, на площади, крышах, где бы людей не было, а карет и других возков несказанное множество, так, что многих передавили и карет переломали довольно".13 О том же пишет зритель казни Пугачева Андрей Болотов:"Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее, от Каменного моста, установленную бесчисленным множеством народа".14 И.И. Дмитриев, бывшей на той же площади в день казни Пугачева, дополняет сведения Болотова:"Позади фронта (стоящих вокруг эшафота полков-Е.А.)все пространство Болота, или лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг все восколебалось и с шумом заговорило:"Везут! Везут!.."15
Люди устремлялись на площадь, протискивались к эшафоту совсем не потому, что стремились получить, как думала власть, "урок на будущее".Ими двигало любопытство. Также их привлекала всякие церемонии и шествия—парады, коронации, фейерверки, запуск воздушного шара, который описывал тот же Болотов. Часами, на морозе, под дождем люди ждали выноса гроба какого-нибудь знаменитого покойника, рискуя жизнью толпились на улицах во время бунтов, мешали лезли пожарным подойти к горящему дому. Пзвестно, что во время восстания декабристов на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. картечь артиллерии правительственных войск сбила с крыш и заборов зевак не меньше, чем убила мятежников, стоявших на площади в каре, не говоря уже о том, что верным Николаю I артиллеристам было трудно протащить к месту событий пушки из-за толп народа, заполнивших "партер". Так было всегда—вспоминается недавние телевизионные репортажи об обстрелах "Белого дома" в Москве в октябре 1993 г., когда несметные толпы зевак на крышах высотных зданий и улицах—зрители очередной исторической драмы России, тупо и бесстрашно стояли под автоматным огнем.
Любопытство влекло людей на улицы во время празднеств. Валом валили они в балаганы на масленице, заполняли пять тысяч мест (!) в оперном театре времен Елизаветы Петровны, что насладиться волшебным зрелищем театра—в их повседневной, серой жизни развлечений было так мало. Но публичные казни даже среди всех этих необыкновенных событий занимали особое место.
Процессия с преступником к месту казни составляла важную часть ритуала публичной казни. Вначале знаменитого "злодея" торжественно ввозили в город. До наших дней дошло описание вьезда в Москву Степана Разина. "Злодей" стоял на большом движущемся помосте с виселицей, к которой он был прикован. Подобным же образом ввозили в Москву в 1696 г. голландца Якоба Янсена, перебежавшего под Азовом к туркам, а потом ими выданного русским. При этом на всеобщее обозрение были выставлены орудия пыток, которыми его предстояло мучить перед казнью. Примечательно, что позорная колесница Янсена шла в общем торжественном праздничном шествии победителей турок под Азовом.
Емельяна Пугачева везли иначе, но цель всего шествия была также подчеркнуто публична. Капитан С.И.Маврин, снаряжая конвой с только что пойманным Пугачевым к дороге из џицкого городка в Москву, писал 16 октября 1774 г., что распорядился "чтоб вести его церемониально—для показания черни, велел сделать приличные к тому с решоткою роспуски",т.е.специальную повозку с клеткой.16 Шествие двигалось через Cимбирск, Алатырь, Муром, Владимир и вызывало всеобщее любопытство жителей этих мест. Перед въездом в Москву в селе €вановском 3 ноября была сделана остановка.
Еще 5 октября 1774 г. главнокомандующий Москвы кн.М.Н.Волконский испрашивал разрешения у Екатерины II на традиционный торжественный ввоз преступника в столицу: "Когда злодей Пугачев суды привезен будет, то, по мнению моему, кажется надо ево чрез Москву вести публично и явно, так, чтоб весь народ ево видеть мог, по примеру как Петр Первый, взяв Азов и в нем изменника Якушку, велел ввозить в Москву следующим образом:зделана была особливая повозка, на которой поставлена висилица и к оной тот злодей,стоя,прикован был, а вверху над оным большими литерами надпись была ево злодействам. Не прикажите ль, всемилостивейшая государыня, и ныне также зделать?". Однако императрица воспротивилась излишней демонстративности и парадности "вошестия" преступника и отвечала, что "к Москве прикажите его привезти днем под конвоем (окроме тех, кои с ним) сот до двух донских казаков и драгун, безо всякой дальной афектации и не показывая дальнего уважения к сему злодею и изменнику".17 Как мы видим, Екатерина была против эффектов и, наоборот, считала, что нужно снижать всеобщее внимание к личности "злодея". Предписания императрицы были исполнены. Кн. П.А.Вяземский писал в Петербург своему брату генералпрокурору А.А. Вяземскому о предстоящем событии: "Завтрашний день привезут к нам в Москву злодея Пугачева. И я думаю, что зрителей будет великое множество, а особливо—барынь, ибо я сегодня слышал, что везде по улицам ищут окошечка, откуда бы посмотреть. Но я думаю, что никто ево не увидит, ибо он везется в кибитке, притом будут ево окружать казаки и драгуны, следственно и видеть нельзя".18 Главнокомандующий Москвы кн. Волконский 5 ноября сообщал, что "как везли злодея по город", то зрителей было великое множество,..и во все то время, как я сам был, народу в каретах и дам столь было у Воскресенских ворот много, что проехать с нуждою было можно, только что глядят на палаты. Я думаю, что они ожидали, не подойдет ли злодей к окошку. Однако зрители в сем обманулись, что его видеть никак не возможно".19 Странно, что вопреки этим документам, крупный специалист по истории восстания Пугачева Р.В. Овчинников сообщает, что утром 4 ноября Пугачева ввезли в Москву церемониально: "Он был виден всем:скованный по рукам и ногам кандалами сидел он внутри железной клетки, установленной на высокой повозке. На всем пути следования процессии по Москве—от Рогожской заставы до Красной площади—толпы народа запрудили улицы. Все забыли в это утро о своих обычных делах и занятиях". 20
К сожалению, автор не дает ссылки на источник этих сведений, как и не сообщает об источнике, когда продолжает:"Простой народ, связывавший свои надежды на освобождение с именем Н.И.Пугачева, молча смотрел на своего вождя в оковах".21 Зато следующий отрывок("Дворяне, купцы, духовенство, богатые горожане ликовали при виде пленного "бунтовщика Емельки Пугачева"), действительно, подкрепляется источниками. Дворянство воспринимало казнь нагнавшего на помещиков страху "Пугача" как праздник.
Слово "праздник" в контексте о казни употребить вполне уместно, его использовал сам Болотов, описывая начало истории как он видел казнь Пугачева. Оказывается, в день казни он, закончив все дела в Москве, отправился к себе домой—в деревню, но "не успел поравняться при выезде из Москвы с последнею заставою, как увидел меня стоявший на ней знакомый офицер г. Обухов и закричал:
-Ба! ба! ба! Андрей Тимофеевич, да куда же ты едешь?
-Назад в свое место,—сказал я.
-Да как это, братец, уезжаешь ты от такого праздника, к которому люди пешком ходят?
-От какого такого?—спросил я.
-Как, разве ты не знаешь, что сегодня станут казнить Пугачева и, не более как часа чрез два. Остановись сударь, это стоит любопытства посмотреть. Что ты говоришь?—воскликнул я—Но, эх какая беда! Хотелось бы мне и самому это видеть, но как я уже собрался и выехал, то ворочаться опять не хочется.22
Знакомый уговорил Болотова и они вместе отправились к месту казни—на Болото. “спели они как раз вовремя—преступника только что вывезли из Старого Монетного двора, что стоял у Красной площади, в направление Болота у Москва-реки. Медленное движение сквозь толпу необыкновенно высоких, выкрашенных в черный цвет саней с помостом, на котором сидел Пугачев со священиками, блеск оружия пеших и конных солдат, окружавших позорную колесницу, грохот барабанов—все это придавало процессии некую торжественность и театральность. Это был тот момент, который описывает со своей точки наблюдения Дмитриев: "Везут! Везут!". "И мы вскоре за сим—сообщает бывший гдето в той же толпе Болотов с приятелем,—увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против него сидел поп. Повозка была устроена какимто особым образом и совсем открытая, дабы весь народ мог сего злодея видеть. Все смотрели на него с пожирающими глазами и тихий шопот и гул раздавался от того в народе. Но нам некогда было долго смотреть на сие шествие, производимое очень медленно, а мы, посмотрев несколько минут, спешили бежать к самому эшафоту, дабы захватить для себя удобнейшее место для смотрения".23
Протиснуться к самому эшафоту Болотову ни за что бы не удалось, если бы не два обстоятельства: во-первых, он шел с приятелем—полицейским офицером Обуховым, которого коллеги в оцеплении хорошо знали и поэтому без разговоров пропускали через цепи солдат и, во-вторых, внутрь обширного каре войск, стоявших вокруг эшафота, разрешали пройти только "чистой публике" С дворянам и именитым горожанам. Болотов пишет, что здесь царило оживление: "Как их набралось тут превеликое множество, то судя по тому, что Пугачев наиболее против них восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем. Нам с господином Обуховым удалось, протиснувшись сквозь толпу господ, пробраться к самому эшафоту и стать от него не более как сажени на три, и с самой той восточной стороны оного, где Пугачев должен был на эшафоте стоять. Итак имели мы наивыгоднейшее и самое лучшее место для смотрения".24
Как мы видим, Болотов—весьма просвещенный человек, ученый, мыслитель, был счастлив, что подобрался как можно ближе к месту мучительного убийства одного человека другим. Этот отрывок его мемуаров напоминает рассказ заядлого театрала о том, как благодаря настырному приятелю, он попал в директорскую ложу на бенифис знаменитой примы и с нетерпением ждал начала театрального действа.
Действительно, во казни, во всем ее церемониале и ритуале была своя театральность. Этим-то во многом и объясняется особая притягательность казни для толпы. Учтем и то, что люди XVIII в. встречались со смертью чаще, чем люди нашего века, для их восприятия ее была характерна большая простота, которую романтики XIX в. будут называть "загрубелостью нравов". Нельзя не вспомнить здесь пушкинскую строчку из "Андрея Шенье": "Заутра казнь, привычный пир народу". Публичная казнь, да еще людей известных была всегда грандиозным представлением, настоящим спектаклем, в котором были: знаменитый герой, сценарий, действо-ритуал, трагический апофеоз и интригующий всех (возможно—счастливый) финал. Не забудем при этом звуковое сопровождение—флейты, а главное барабаны, задававшие всему действу ритм. Даже обычные публичные порки сопровождались музыкой барабанов: "Чинить ему наказание при барабанном бое, бить морскими кошками нещадно".25
Театральность казни подчеркивало и то, что действо это происходило на "сцене"—возвышенном, обозреваемом со всех сторон помосте, ружейными приемами и перестроениями стоящих в каре войск, самим внезапным явлением на пустом до этого помосте множества людей—каждый со своей ролью. Чтение приговора секретарем заставляло толпу утихнуть, хотя довольно трудный для восприятия текст указа тысячи зрителей понять и даже услышать не могли. Они больше смотрели на вышедших и застывших перед произносимым царским словом "актеров". Люди смотрели на палача—известно, что палачи одевались в яркую, красную рубаху, чиновников, но более всего на "главного героя театра казни"—самого преступника. На него были устремлены все взгляды толпы и оказывалось, что этот, реальный, еще живой человек, прост, невзрачен и совсем не страшен, даже ничтожен в сравнении со своей кровожадной славой. Долгие месяцы молва рисовала его неким титаном, с которым не могут справиться знаменитые генералы и их несметные войска, да и царские указы давали ему самые превосходные (т.е. возвышающие) негативные оценки, характеризовали его как "злодея", "варвара", "тирана", "врага всего человеческого рода", "лютого зверя", "виновника бедствия и губителя многих невинных людей". А тут зрителей постигало разочарование. "Пугачев—пишет Дмитриев,—с непокрытою головою, кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в лице его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали, нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные, и небольшую бородку клином".26
Стоявший неподалеку от юного Дмитриева и уже повидавший жизнь А.Т. Болотов смотрел на Пугачева почти теми же глазами: "Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, которые производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь маркитанишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклоченные и весь вид ничего незначущий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случалось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: "Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!".27 Толпа, спозаранку собравшаяся возле эшафота, поддавались массовому психозу, который неизбежно возникал во время мрачной, обставленной страшными процедурами церемонии. Об этом говорят действия и ощущения такого умного, образованного человека, как Болотов, который за два часа до казни преспокойно ехал в свою деревню, но, сбитый с толку приятелем, устремился сквозь толпу на Болото и был так доволен, что пробрался поближе к эшафоту. Воздействие церемонии публичной казни на психику людей вообще оказывалось весьма сильным. В рапорте тихвинской полиции за 1794 г. описывалась даже не казнь живого человека, а сожжение палачом бумаги-пасквиля, которое сопровождалась эмоциональными проявлениями толпы: "Одна часть оного (народа), быв свидетельницею столь поразительного зрелища и считая себе то за несчастье, не могла воздержаться от слез; другая, негодуя на сочинителя того пасквиля, готова была не только сама всячески его изыскивать, но и в ту же минуту наказать своими руками, если б то было ей позволено".28
И хотя, я осознаю, как историк, что приводить цитату о казни в Варшаве из знаменитой повести "Тарас Бульба" Н.В. Гоголя некорректно, но все же наши знания о психологии средневекового человека, после трудов историков школы "Анналов", М.М. Бахтина, А.Я. Гуревича и др., позволяют думать, что великий Гоголь, по общему признанию ученых, сумевший в своем раннем творчестве гениально отразить некоторые глубинные пласты народного сознания29 достаточно точно нарисовал все то, о чем сказано выше на основе документов:
Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век это составляло одно из занимательных зрелищ не только для черни, но и для высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая полюбопытствовать. "Ах, какое мученье!" — кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом… Иные рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но большая часть была таких, которые на весь мир и на все, что не случается на свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле самых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич… Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно оглядывался, чтобы кто-нибудь не замарал ее шелкового платья. Он же ей растолковывал совершенно все так, что уже решительно не можно было ничего прибавить. "Вот, это, душечка Юзыся, — говорил он, — весь народ, что вы видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка, что вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, — то палач и он будет казнить. И как начнут колесовать и другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше не будет головы". И Юзыся все это слушала со страхом и любопытством. Крыши домов были усеяны народом. Из слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут же разные напитки и съестное… Но толпа вдруг зашумела, и со всех сторон раздались голоса: "Ведут… ведут!… козаки!".30
Театральность всему происходящему на помосте-эшафоте добавляло извечное ожидание пощады—ведь с древних времен было принято в последний момент объявлять либо помилование страшному грешнику, либо изменять наказание на менее суровое. И так часто бывало. Вот как Н.И. Костомаров описывает, на основе источников, казнь на Болоте в 28 мая 1672 г. (т.е. за день до рождения Петра I) гетмана Украины Демьяна Многогрешного и его брата Василия: "Головы осужденных Демьяна и Василия уже положили на плахи, вдруг прибежал царский гонец стрелецкий сотник Федор Меркулов. Он всенародно объявил, что "Великий государь, по упрошению детей своих, царевичей Феодора и Иоанна Алексеевичей, пожаловал изменников и клятвопреступников Демку и Ваську, не велел казнить смертию, а указал сослать в Сибирь с их семьями".31 В отписке 1713 г. Василия Колесова о казни бунтовщиков на Камчатке сказано о такой же процедуре прощения некоторых из них: "И по тому вышепомянутому В. г. указу, и по статьям мы его, Констянтина и Леонтия Беляева, положа на плаху, смертью показнили, а тех его, Констянтиновых, товарищей тут же на плахи клали и, сняв с плах, на козле кнутом били, и щеки бунтовым орлом орлили, а у иных уши резали, иному ноздри пороли, а иных, бив на козле кнутьем, и по улицам, в проводки водили"32. Но в сравнении со смертью, все это воспринималось как помилование, особенно если учесть, что перед этим несколько голов былотаки срублено палачами, а помилованных вначале раздевали и клали на плаху как их предшественников. Казнь в январе 1742 г. бывшего первого министра правительства Анны Леопольдовны А.И. Остермана, который был приговорен к колесованию, была уникальна, так как содержала двойное помилование. Вначале секретарь зачитал приговор о казни колесованием, потом он прочитал указ о том, что императрица "всемилостивейше" Елизавета Петровна смягчает казнь и приговаривает преступника к простому отсечению головы. После этого палач содрал с Остермана колпак и парик, положил его голову на плаху, замахнулся топором, но секретарь остановил его движением руки и зачитал новый указ о замене смертной казни Остерману и другим приговоренным ссылкой в Сибирь. Услышав новый приговор палач, как бы с досады, пинком сбил с ног еще недавно могущественнейшего вельможу.33 Примечательно, что французский дипломат Далион, описывая экзекуцию над семьей Лопухиных, приговоренных императрицей Елизаветой к смерти, но помилованных на эшафоте, применяет театральный образ: "Наконец, трагедия сыграна, но сцена не была окровавлена".34
Почти всегда решение о смягчении участи казнимых принималось заранее, но объявление об этом оставляли на последний момент—с одной стороны, власти хотели напугать толпу предстоящей неминуемой жестокой казнью, а с другой стороны, в очередной раз, хотели поразить толпу своим бесконечными милосердием даже к отъявленным преступникам. Как писал в 1740 г. саксонский дипломат Петцольд по поводу Ивана Эйлера—одного из приговоренных к смерти, но затем помилованных участников процесса Артемия Волынского: "Так как в России, по принятому обыкновению, никто до последней минуты не узнавал своего приговора и способа казни, то Эйхлер уже за две недели начал готовиться к смерти и к нему ходил лютеранский священник".35 Для казни Гурьевых и Хрущева в 1762 г. императрица Екатерина II составила своеобразный сценарий: "Приготовить преступников к им по законам принадлежащему воздаянию, а полиции оное публично совершить… А между тем весь город будет в ожидании, чего одно немалого страха произведет в народе, и никому без изъятия не должно открывать, что при самом исполнении экзекуции Корфу (барон Н.А. Корфу, директор полиции, главный экзекутор казни-Е.А.) в карман дан будет указ облегчительный, котораго составить теперь осталось", что и было сделано.36
Пастор Зейдер никогда бы не написал записок о своей казни в Петербурге, если бы перед самой экзекуцией на площадь не прибыл курьер от генерал-губернатора графа Палена и "сообщил что-то на ухо палачу. Последний почтительно отвечал: "Слушаюсь-с!", а затем… стал бить кнутом не по спине, а по широкому кушаку пасторских штанов и когда его уводили с места наказания, то офицер отобрал взятые палачом у Зейдера часы, и вернул их пастору. Все это свидетельствовало о том, что ни казнимый, ни палач до последнего момента не имели окончательных и точных инструкций об экзекуции. Впрочем, для человека, читающего "Силу любви" Лафонтена, даже имитация казни давала на всю оставшуюся жизнь более, чем сильные впечатления. Н.И. Греч, знавший пастора в 1820-х гг., когда он многие годы прослужил священником в гатчинской кирхе, писал, что Зейдер "был человек кроткий и тихий и, кажется, под конец попивал. Запьешь при таких воспоминаниях!".37
Толпа у эшафота, как зрители в театре, рассчитывала, ожидала увидеть "хороший конец", трогательную "сцену прощения"—уже сама мрачная процедура приготовления к кровавой экзекуции давала сильный эмоциональный эффект и каждый невольно испытывал ужас. Слухи о прощении ходили в толпе. Так было и во время казни Пугачева. Болотов пишет, что после чтения приговора "были многие в народе, которые думали, что не воспоследует ли милостиво указа и ему прощения и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасное".38 И, тем не менее, эти опасения, точнее—надежды эти, до самого последнего момента сохранялись, даже тогда, когда смолкал грохот барабанов и в мертвой тишине палач поднимал топор. И когда чуда прощения не происходило, когда ангел царского великодушия не спускался на "сцену", секретарь не доставал из папки другую бумагу, а палач резко опускал свое страшное орудие на шею преступника, толпа испытывала потрясение. Во время казни в 1719 г. приговоренная к смерти за детоубийство придворная девица Мария Гамильтон уже на эшафоте встала на коленях перед Петром и умоляла его о прощении. Присутствующие видели, что царь что-то на ухо сказал палачу и ожидали прощения преступницы-красавицы, но палач взмахнул топором и мгновенно снес Гамильтон голову, а царь поднял ее и поцеловал в губы.39 Впрочем, история русской казни знает уникальный случай необычайного "помилования". За ложный извет на своего господина кн. П.И. Хованского крепостной Козьма Жуков был в 1705 г. приговорен в Преображенском приказе к смертной казни. Петр I одобрил приговор, но при этом распорядился: "Того Кузьму смертью казнить не велел, а велел для анатомии послать к доктору" Николаю Бидлоо на его двор, где Жуков, после опытов известного хирурга через шесть дней умер.40
Р.Г. Державин вспоминает, что в 1764 г. на казнь Василия Мировича собрались несметная толпа народа и люди до последнего мгновения были убеждены, что преступника помилуют. Когда же палач отрубил Мировичу голову, толпа ахнула и от непроизвольного движения толпы перила моста возле места казни обломились.41 Люди по-разному воспринимали тот страшный миг смерти. Болотов, стоявший у эшафота Пугачева, глаз не закрывал, он спокойно наблюдал за происходящим на эшафоте: "Пошла стукотня и на прочих плахах и вмиг после того очутилась голова г. Пугачева, воткнутая на железную спицу на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп, лежащий на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники, так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими и лестницы отняты прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище".42
Иначе вел себя Дмитриев, стоявший в толпе с братом: "Тогда он (Пугачев-Е.А.) всплеснул руками, опрокинулся навзничь и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе; палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же. Не утаю, что я при этом случае заметил в себе что-то похожее на притворство и сам осуждал себя: как скоро Пугачев готов был повалиться на плаху, брат мой отворотился, чтобы не видеть взмаха топора, чувствительное сердце его не могло выносить такого позорища". Любопытно, что сам юноша Дмитриев смотрел экзекуцию до конца, как и Болотов, но с другим чувством: ТЯ притворно показывал то же расположение (т.е. делал вид, что отворачивался-Е.А.), но между тем украдкою ловил каждое движеие преступника. Что же этому было причиною? Конечно, не жестокость моя, но единственно желание видеть, каковым бывает человек в столь решительную ужасную минуту".43
Те отрывочные сведения, которые сохранились позволяют сделать вывод, что приговоренный в момент казни впадал в ступор, оцепенение, он терял психологическую чувствительность и воспринимал все окружающее как бы во сне. Чаще всего в этот момент он повторял слова молитвы. Из описания старца Епифания, у которого в 1670 г. отсекали руку и урезали язык, следует, что молитвой перед экзекуцией он довел себя даже до потери чувствительности и отсечение языка он воспринял как мгновенный укус змеи.44
В такой же ступор порой впадал и палач, особенно начинающий. Это придало минуте казни в Черкасске 27 октября 1800 г. особый драматизм. Как вспоминает современник, во время чтения приговора о казни полковника Евграфа Грузинова, Ивана Апонасьева и других их товарищей, "сделалось так тихо, как будто никого не было. Определение прочитано, весь народ в ожидании чего-то ужасного замер… Вдруг палач со страшною силою схватывает Апонасьева и в смертной сорочке повергает его на плаху, потом, увязавши его и трех товарищей гвардейцев, стал, как изумленный, и несколько времени смотрит на жертвы… Ему напомнили о его обязанности, он поднял ужасный топор, лежавший у головы Апонасова. И вмиг, по знаку белого платка, топор блеснул и у несчастного не стало головы".45
Публичные казни весь XVIII в. собирали тысячные толпы людей, приходивших на них совершенно добровольно, а потом возвращавшихся к своим делам и долго вспоминавших все подробности кровавой экзекуции. После казни Пугачева, Болотов с Гороховым, как и некоторые другие, не стали досматривать продолжение экзекуции—сечение кнутом товарищей того, чей труп уже лежал на колесе: "Народ начал тогда тотчас расходиться, то пошли и мы отыскивать свои сани и возвратились на них к заставе, где, отобедав у своего знакомца и простившись с ним, пустился я свой путь в Киясовку с головою, преисполненною мыслями и воображениями виденного, редкого и необыкновенного у нас зрелища и весьма поразительного, и на другой день к обеду возвратился к своим домашним".46
Особенностью публичной казни было то, что с умерщвлением преступника она не кончалась. Тело казненного оставляли на некоторое время на всеобщее обозрение, а потом сжигали. Все эти посмертные позорящие наказания имели предупреждающий и поучительный характер. О теле казненного в сентябре 1764 г. на Обжорке в Петербурге Василия Мировича в приговоре говорилось: "Отсечь голову и, оставя тело на позорище народу до вечера, сжечь оное потом, купно с эшафотом".47 С теми же целями подобным образом поступили с телом Пугачева. Как писал в своем рапорте 2 января 1775 г. А.А. Вяземский "оставляя бездушное тело, нужное на поражение в вящее впечатление буйственной черни".48
Впрочем, бывало, что труп казненного оставляли надолго. Для этого использовалось закрепленное на столбе тележное колесо и колья для отрубленных частей тела. Голова при этом торчала на спице или на заостренном коле. Тело Разина было отдано вначале на растерзание уличным псам, а потом останки "злодея" торчали на кольях еще несколько лет.49
Довольно страшные впечатления ожидали путешественника, въезжавшего в Москву осенью 1698 г. Окруженные вороньем трупы сотен (!) казненных стрельцов раскачивались на виселицах и лежали на колесах по всем ведущих в город большим дорогам, на городских площадях и крепостных стенах Белого и Земляного города. Власти стремились как можно дольше продежать трупы на виселице, не позволяли родственником их хоронить. Сибирский губернатор кн. М.П. Гагарин был казнен на Троицкой площади в марте 1721 г., а в ноябре того же года Петр требовал перевесить разложившийся труп на цепях, чтобы он устрашал всех как можно дольше .50
Саратовский воевода М. Беляев в конце январе 1775 г. писал казанскому губернатору, что казненные осенью 1774 г. сообщники Пугачева были "во многих местах… повешены на виселицах, а прочие положены на колесы, головы ж, руки и ноги их воткнуты на колья, кои и стоят почти чрез всю зиму и, по состоянию морозов, ко опасности народной от их тел ничего доныне не состояло". С начавшимся потеплением, воевода просил губенатора разрешить захоронить тела, чтобы в городе не было "вредного духа".51 Посмертные надругательства над телом преступника сочетались с казнями тех, кто умер до приговора. На глазах у толпы власть демонстрировала, что у нее длинные руки и преступнику не будет покоя и после того, как жизнь покинет его тело. Экзекуцию над Соковниным и Цыклером в 1698 г. сочеталась со страшным церемониалом посмертной казни боярина И.М. Милославского, умершим за 14 лет до казни людей, которых, по убеждению Петра I, именно Милославский настраивал на преступление. Его труп извлекли из фамильной усыпальницы Милославских, доставили в Преображенское, на место казни Соковнина и Цыклера в санях, запряженных свиньями. Гроб открыли и поставили под плахой, на которой рубили головы казнимых: "Как головы им секли, и руда (кровь-Е.А.) точила в гроб, на него Ивана Милославского". После этого палачи разрубили труп Милославского и части его зарыли "во всех застенках под дыбами".52 Именно такой ритуал публичной казни покойника уникален, однако казни покойников были приняты в России и несли на себе глубоко символичный смысл. Они тесно связаны со всей системой власти и социальных отношений в России. Жизнь и смерть государева холоп любого уровня—от дворового до первого боярина—была в руках государя и только он мог самостоятельно распоряжаться ими. Даже самоубийство рассматривалось не только как греховное деяние против Бога, давшего жизнь, но и как вид дезертирства, пренебрежения волей самодержца. Согласно Артикулу воинскому 1715 г., труп самоубийцы палачу надлежало "в бесчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам или обозу. Военнослужащего, пойманного при попытке самоубийства, вылечивали, а потом вешали как преступника.53 Закон этот не остался на бумаге и распространялся не только на военных. Архангельский мастеровой Быков в 1767 г. удавился в собственном доме и его, как видно из дела Арсения Мациевича, "мертвое тело тащено было, по резолюции господина обер-коменданта Ганзера профосами по улицам в страх другимУ.54
Все атрибуты и предметы казни—экипаж, эшафот, плаху, а также тело (или части тела) самого преступника сжигали на месте казни. Эта процедура имела явно символическое, очистительное значение. Она совершалось также принародно—в приговоре 13 мая 1732 г. по делу самозванца "царевича Алексея"—сказано: "А тело его зжечь при публике, а голову поставить в Арзамасе".55
Голова преступника вообще занимала особое место в ритуале казни после казни. Ее стремились поставить как можно выше и сохранить как можно дольше. В приговоре Зарубину-Чике говорилось, что ему надлежит отсечь голову и "взоткнуть ее на кол для всенародного зрелища".56
Обезглавленное тело Варлама Левина после казни 26 июля 1722 г. в Москве было также сожжено, но голову его отправили в Пензу—по месту совершения преступления (напомню, что на пензенском базаре он кричал "непристойные слова"). В день казни Левина А.И. Ушаков писал доктору Блюметросту: "Извольте сочинить спирт в удобном сосуде, в котором бы можно ту голову Левина довести до означенного города (до Пензы), чтоб она дорогою за дальностию пути не избилась и оный бы сосуд с спиртом чтоб изготовлен был сего же числа, а кому изволите приказать оное сочинить, чтоб он был в аптеке безотлучноУ.57 Довезенная до Пензы голова была водружена именно на том месте, где преступник совершил преступление (кричал "непристойные слова")—на пензенском базаре. Для этого специально сложили каменный столб, на верхушке которого закрепили спицу для головы.
В соседний Тамбов 12 августа 1725 г. отправилась с посыльным—сержантом еще одна страшная посылка—голова казненного в Москве монаха Самуила Выморокова. Ее водрузили на каменный столб, причем было предписано "сочинить лист и послать с помянутый сержантом—велеть оной прибить к столбу, где Выморокова голова будет".58 И с головой самозванца гренадера Александра Семикова, казненного в декабре 1725 г. в Петербурге, поступили точно также: ее указали отвезти на место преступления—в город Почеп, да при перевозке смотреть "дабы от какого-либо случая не могла быть утрачена". Согласно сопроводительному указу Екатерины I голову самозванца было предписано "на публичном месте" взоткнуть сначала на кол, спешно построить каменный столб и на нем "поставить… на железной спице" голову, "написав вину на жестяном листу, прибить к оному столбу". Устрашающий момент демонстрации головы преступника подчеркнули авторы указа о казни самозванца Алексея Холшевникова: казнить в Москве и "для страху впредь другим, чтоб от таких вымышленных продерзостей воздерживались, тедло ево, Холшевникова, велеть зжечь при публике в Москве, а голову ево послать с нарочным в Арзамасскую провинцию и в пристойном месте велеть зделать столб деревянной и на нем железный кол", на котором и укрепить голову .59
Каменный столб, обелиск проходит через историю человечества как символ памяти, знак вечности. Одним из таких первых столпов в России был памятный столп, сооруженный по требованию стрельцов в память их победы в мятеже 1682 г. Но это был обелиск победе, впоследствии такие обелиски стали популярны в России. Но каменные столбы с головами воспринимались как памятники позора и предупреждения. Первый из них был возведен на Красной площади в 1697 г. для голов Алексея Соковнина и Ивана Цыклера. На гранях столпа повесили указ, написанный на нескольких железных листах. Он разъяснял суть преступления казненных. Такие листы прикрепляли и в местах казней—к эшафотам, виселицам, позорным столбам, на месте сожжения и развеяния по ветру останков преступника.
Текст на таких листах писали специально и он бывал весьма пространен. Н.И. Новиков в 15-ом томе своей "Древней российской вифлиофике" опубликовал текст указа Петра I о деле Цыклера-Соковнина 1697 г., который был "списан с столпа каменного с листов жестяных" числом четыре.60 Вот образец текста на "железном листе", укрепленном на Болоте в Москве, где казнили Левина. Он типичен для подобных воззваний: "В нынешнем 1722 году июля в 26 числе, по указу Е. и. в. и по приговору Правительствующего Сената старец Варлаам, а по обнажении монашества Василий Савин сын Левин, который напред сего был капитаном, казенен смертию, для того:…" И далее излагалась суть преступления Левина, в конце же говорилось, что после отсечения ему головы и сожжения трупа, "велено тое голову послать на Пензу, где он то возмущение чинил и поставить на столб для страха прочим злодеем".61 Позже "листы" стали заменяться публикацией в газете. Через два дня после казни Мировича 17 сентября 1764 г. в номере 75 Санкт-Петербургских ведомостей был опубликован отчет: "Третьяго дня, то есть 15-го сего месяца, пред полуднем над бывшим подпоручиком Мировичем, о котором бунтовщицком и изменническом предприятии в Шлюссельбургской крепости в народ уже объявлено, состоявшимся прошедшего августа 17-го дня Е. и. в. манифестом, на Петербургском острову, на Обжорном рынке, по заключенной от бывшего в Правительствующем Сенате генерального собрания сентенции, совершилась экзекуция, а именно: отсечена ему, при многочисленном собрании народа, голова, а тело ввечеру сожжено купно с эшафотом".
Постепенно отношение к публичным казням менялось. Идеи Просвещения, гуманизма, ставшие достоянием русского общества к середине ХVIII в., делали свое дело. Известный оппозиционер князь М.М. Щербатов выступил против казни вообще. Позже появились люди, которые возражали и против публичности казни, мало видя в этом проку. В особенности, это касалось наказания кнутом. В 1798 г. петербургский губернатор Гревенц предложил Сенату построить возле площадей, где наказывали кнутом преступников "пристойное строение, в котором бы они, по наказанию их, в течение нужного на облегчение до отсылки их времени, находиться могли". Предлагалось это делать для того, чтобы не вести их через центр города в тюрьму "в безобразных по наказании их видах", что "служит для зрителей сего предмета немалым отвращением".62
В 1824 г. адмирал Мордвинов написал служебную записку с предложением об отмене наказания кнутом не только потому, что этот вид наказания отличается особой мучительностью, но и потому, что у зрителей это вызывает не осуждение преступника, а жалость к нему. По его мнению сама идея профилактики преступлений с помощью кровавой публичной казни несостоятельна: "При наказаниях чувство зрителей должны быть возбуждаемы к презрению преступника, к отвращению от злодеяний и познанию пагубных от законопреступления последствий, без ожесточения сердец зрителей". Мордвинов, по-видимому, сам присутствовал при казнях и так описывал реакцию зрителей: "При кровавом, паче отвратительном зрелище такового мучения, пораженные ужасом зрители приводимы бывают в то иступленное состояние, которое не позволяет ни мыслить о преступнике, ни рассуждать о соделанном им преступлении. Каждый зритель видит лютость мучения и невольно соболезнует о страждущем себе подобном… При наказании кнутом многие из зрителей плачут, многие дают наказанному милостыню, многие, если не все, трепещут, негодуют на жестокость мучения". Также он возражал против клеймения, считая при судебных ошибках клеймение становится непоправимо и люди, "с клеймами на лице в глазах каждого… останутся на век ознаменованными преступниками и правительство лишает себя возможности исправить горестную свою ошибку".63 Добавим, что в середине XVIII в. государственным преступлением считалось всякое громкое выражение сочувствия наказываемому преступнику "якобы он был в терпении и страдании, причем следует почитать оного за святого".64 Любопытно, что упомянутое выше публичное избиение генералом Паниным Пугачева на сибирской площади не произвело нужного эффекта—народная психология развивалась по своим законам. В 1776 г. наказали двух крестьян, которые передали слух прямо противоположного значения: "Когда по поимке Пугачева, его привезли в Симбирск к генералу-аншефу Панину и последний признал его за государя и отпустил, то графа Панина в Москве за сие дело… изрубили".65
Однако публичные казни продолжались и весь XIX в., сочетаясь с тайными или полутайными (подобно казни декабристов в 1826 г.). Как и прежде, казнь была "пиром народа", зрелищем простолюдинов. Люди образованные уже не рвались, подобно Болотову в 1775 г., в первые ряды зрителей. Как вспоминает революционер Г.Н. Потанин, гражданская казнь которого происходила 15 мая 1868 г. в Омске, "я не заметил ни одного интеллигентного лица, ни одной дамской шляпки".66
Примечания